Это должно было стать веселым приключением. Интересным, ни к чему не обязывающим, даже больше прогулкой чем путешествием, если честно. Хотелось разрядиться и ни о чем не думать, показать Яз будущее, избегая войны с далеками и ту историю с телешоу, конечно. Просто будущее, с их летающими автомобилями, антропоморфными андроидами и путешествиями сквозь космос туда, куда не ступала нога человека. Что-то в этом роде. Что-то, где мне не придется сталкиваться со сложными проблемами и решать их в ущерб себе.

Конечно, этого было слишком много. Не стоило и надеяться. Может быть, именно поэтому я выжидаю, когда ТАРДИС останавливается, и не открываю дверь первой. Пускай Яз посмотрит, что там. Пускай вдохнет свежий воздух одной из земных колоний далеко в космосе и удивится, как же глубоко ее народ умудрился пролезть. Я закрываю глаза, и -

- Доктор? Тут ничего нет...

Ее голос обеспокоен, но она думает, что это старушка ТАРДИС опять занесла нас не туда. Любительница подурачиться. Ясмин понятия не имеет, что это может означать, что это означает, потому что я загривком чувствую, что что-то не то. И первое, что я ощущаю в связи с этим - усталость.
Это чувство преследует меня еще с Флюкса, со всего, что... со всего, что он под собой хранил. С Тектеюн, с часов, которые лежат глубоко в ТАРДИС, так глубоко, что я н найду их, если не захочу. А я не хочу. Но даже несмотря на это, все произошедшее давит невидимым грузом, и я чувствую себя бесконечно уставшим. Бесконечно - примерно столько, сколько длится моя настоящая жизнь.

- Что? Нет-нет-нет, не может быть! Мы точно попали куда надо, - я подскакиваю и подбегаю к Яз, чтобы удостовериться своими глазами, что действительно ничего, просто голый осколок камня, никакого терраформирования, никакого поселения. Ничего. - Не может быть. Она должна быть здесь! Что-то не так.

Что-то не так, и очень серьезно, и, кажется, это касается всего таймлайна и всей истории человеческой расы - я хватаю руку Яз, когда она пытается выйти, и затаскиваю обратно в консольную. Несколько прыжков назад во времени и пространстве под напуганные вопросы Ясмин и мои собственные суматошные ответы - ответы, призванные уменьшить ее панику, но с этим я, кажется, не справилась. Каждый раз за дверью - пустота, тишина. До тех пор, пока я не добираюсь до Земли, а там...

Там нас ждет неприятный сюрприз. Земля больше похожа на Модас, сплошь кибермены, и это выбивает из меня дух. Мы стоим на пороге ТАРДИС, растерянно вглядываясь в толпы марширующих киберменов, и я как будто знаю, откуда это взялось. Как будто еще не мозгом, но подсознанием понимаю, кто этому виной.

- Нам надо что-то с этим делать? Найти, откуда все это началось, устранить то, что помешало истории развиваться как надо, - неуверенно подает голос Ясмин, и я взмахиваю руками.

- Да. Надо. Именно этим я и занимаюсь. Надо найти точку расхождения, но Яз, тебе нельзя со мной идти. История затронула события до твоего рождения, а это значит, что ты можешь существовать только в пределах ТАРДИС. Ты - парадокс, но она защитит тебя, пока я со всем не разберусь.

- Я не оставлю тебя одну!

- Ты меня слышала? - меньшее, что мне сейчас нужно, это препирательства, но как же она упряма! Как и большинство из них, да, но голос разума все больше затеняется в ней... тем, о чем я не хочу думать. - Выйдешь за эти двери - и перестанешь существовать, выйдешь за эти двери - и я не смогу тебя найти! А если даже у меня получится все исправить, я и не буду тебя искать. Если ты меня не послушаешь.

Это жестоко, но это срабатывает. Яз замолкает и уходит вглубь ТАРДИС, оставляя меня наедине с консолью и колотящимися сердцами.

И, когда я нахожу виновника торжества, я ни капли не удивлена.

- Что ты натворил, - зло прошипела я, подходя к Мастеру. - Это была очередная попытка привлечь внимание? Думаешь, я не остановлю тебя?

Это была плохая идея.
Это была плохая идея - я знал это еще когда она только пришла ко мне в голову, еще когда я предложил [вынудил, заставил] это Мастеру. Не как раньше - "давай путешествовать вместе, мы столько всего могли бы сделать вместе", я, может, не перестал быть идиотом, но по крайней мере перестал надеяться хоть на что-то хорошее во всем, что касалось его. Теперь Мастер был скорее пленником, хотя условия изначально преподносились как взаимовыгодные. Теперь - ни шагу в сторону, никаких долгих выходов на поверхность, не прикасаться к консоли, не приставать к Яз с попытками вывернуть ее мышление наизнанку. Мастер как смертельно опасная змея [всегда был], и моя бы воля, я бы заперла его к одной из дальних комнат, вот только тогда не выйдет нормально исследовать Сайбириум, засевший в его мозгу, и ТАРДИС такое тоже не сильно нравится. Старушка в бешенстве на меня за принятое решение - я чувствую это по едва слышному гулу везде, где ступает его нога, и я отлично ее понимаю. Он сам, от макушки до пят, от первой инкарнации и до последней - сплошь живой памятник моим ошибкам и моему никому не нужному милосердию. ТАРДИС слишком хорошо помнит все, что он с ней творил, и я не могу винить ее в нелюбви. Мастер сейчас весь ей окружен.
Но сложнее всего сейчас, конечно, приходится Яз - и по-хорошему, мне вывести бы ее из этого уравнения, вернуть домой, потому что сейчас не время для приключений, и гнетущая атмосфера недоверия, заполнившая коридоры, не отражается на ней хорошо. Но в этом ведь и проблема. Ее дома больше нет [как и моего, а был ли он вообще, а знала ли я его?], и выходить за пределы ТАРДИС ей нельзя. Парадокс сдерживается только внутри ее стен, еще лучше - в центре вортекса, где мы и держимся уже какое-то время, возвращаемся туда раз за разом как на постоянное место стоянки. Время от времени я путешествую в разные эпохи, пытаясь распутать этот безумный клубок изменений самостоятельно, без участия Мастера, и ничего не выходит. Он нужен мне, и это чувство тоски, отчаяния и ненависти худшее, что я когда-либо чувствовал.
Из того, что я вообще помню.

Монастырский колокол настигает меня на полпути к комнате Яз - прошибает неверием, верой, уверенностью. Лампы мигают, будто не уверены, стоит ли переходить в режим тревоги, вся ТАРДИС, кажется, содрогается. Это очень плохо, это хуже, чем я мог бы себе представить; я срываюсь с места, сворачиваю в сторону консольной, едва не впечатавшись в стену, бегу со всех ног. Что-то происходит, что-то очень, очень плохое, я не знаю, как Мастер умудрился подобраться к ней через все уровни защиты, ах да, он же гений, мы же всегда играли на равных, что бы ни происходило. При всем этом, при всех исходных данных, при моем знании, что рано или поздно это случится, нападение на ТАРДИС все равно застает меня почему-то врасплох - неужели надеялась, что он всерьез решит принять помощь? - я влетаю в комнату и вижу его, под консолью, с закатанными рукавами, лезет руками в... в...
ТАРДИС воет от боли, от напряжения, это слишком жестоко, неправильно, ужасно. Колокол бьет так сильно, что это похоже на биение единственного, но гигантского, сердца. Медлить больше нельзя.
И я не медлю: Мастер так погружен в свое дело, во всех смыслах, что вообще не слышит реальность. И она возвращается к нему ударом молотка для консоли по затылку.

Гесер собирает свое лицо из золотого песка давно несуществующей пустыни Сур и собственной слюны, неторопливо лепит новые черты, новую привычку улыбаться, новый залом между бровей, новый голос.
Иногда он пользуется старыми образами, добавляет им лет или делает моложе. В Советское время он носил свое собственное лицо, ему кажется, что он родился именно с ним, но до конца Гесер уже, если честно, не уверен, что помнит точно.

Смена лица — это всегда событие, праздник, раньше все праздновали хлебом и вином, сейчас нет, но Борис неторопливо замешивает тесто, поднимающееся у него прямо под ладонями, чтобы отметить так, как он привык.
Мобильник на столе моргает заблокированным экраном, высвечивая лицо Ольги — у Бориса на большую часть контактов стоят фотографии. Гесер косится на телефон, потом на свои перепачканные руки, пожимает плечами. Есть вещи, которые надо отмечать в одиночестве и тишине. Этот век (да и прошлый тоже) потерял понимание сакральности, потерял святое знание, что некоторые моменты надо оставлять только для себя, что они станут полноценными полнокровными только в собственном молчании. Со всей полнотой своей нервной, жадной энергичности, Борис знает ценность неподвижности. Хотя, возможно, это не вопреки, а благодаря.

Макая еще горячие куски хлеба в молодое кислое вино, он, находясь в приподнятом настроении, ворчит себе под нос парочку древних благословений, закрепляя их давно забытыми именами умерших богов.
Сегодня он бы сам не сказал так просто, кто отвечал за что. И кто из них — был он сам.

Гесер — не совсем тоже самое, что и Борис Игнатьевич, но по молодости Дозорные не всегда в этом разбираются. И хорошо.

— Говорят, если писать на поверхности зеркала пером, смоченным в подсоленной воде, можно увидеть будущее, — Гесер, в коротком расстегнутом светлом пальто (ему вечно жарко), смотрит поверх Арининого плеча, заложив руки за спину. Он подошел в какой-то странной задумчивости, со спины, бесшумно ставя ноги на ее следы. В мутной пелене, в прозрачном зазеркалье, нервно бьется Шипучкин, пойманная мошка в янтаре, пугается, видимо, собственного бессмысленного взгляда с другой стороны, пытается то ли вернуться, прикоснуться к собственной ладони, забраться по ней — обратно в тело, то ли отбежать подальше. — Во всяком случае, полторы тысячи лет назад было именно так.

Борис обходит Арину, прикасается пальцами к прохладному стеклу, стучит костяшками — по раме витрины, качает головой:
— Шипучкин, слышишь меня? Ну хорошо. Посиди тут немного, мне надо разобраться. Я пришлю тебе кого-нибудь в компанию, понял меня? В пятно только не лезь, — Гесер выпрямляется, отходит на шаг, чтобы кинуть еще один взгляд на стекло, на безвольные, завороженные глаза Аркадия, и, наконец, поворачивается к Арине. (Он не лезет взглядом в нефтяное пятно, четыре с половиной тысячи лет — достаточное время для того, чтобы приобрести немного осторожности.) Запоздало думает, что она, кажется, не застала его новое лицо.

(Улыбка у Гесера прежняя, она как будто пробивается изнутри, сквозь новую мимику, смешливая, острая.)

Он разглядывает и Аринин мягкий высокий воротник, и тонкие черты ее лица — ведьма. Гесер любит ведьм, в них всех, даже в самых молоденьких, есть что-то очень древнее, дающее им возможность видеть ясно, видеть настоящее. Они все, даже родившиеся пару десятков лет назад, почему-то близки к тому времени, которое уже мало кто помнит. Они все как будто подсознательно знают, как танцевать в давно утраченных храмах дохристианских божеств, какие слова надо им говорить и как долго смотреть на Луну, чтобы узнать правду.

Для Бориса они расстались вчера. Он занес ей, бережно свернутый, отрез тончайшего шелка. Долго вытирал ноги в узеньком советском коридорчике, а потом вдруг жестом фокусника легко протянул ткань сквозь кольцо, шумно рассмеявшись. Вдруг как-то весь, разом, перестал быть Борисом Игнатьевичем, вспомнив, как торговал на восточном базаре за тысячу лет до рождения Христа.
В маленьком закутке, под надсадно работающей лампочкой, резко запахло шафраном, морем и песком пополам с горячим черным чаем. Кажется, еще немного, и все бы это рассыпалось, вся эта построечка на четыре этажа, обратилось бы маленьким древним городком, полным жары, торопливого многоголосия и шума прибоя. Условная завеса времени стала для Гесера слишком тонкой, почти необязательной. Как будто он придерживался правил и не одергивал ее своей поспешной рукой только из привычки.

Или не было этого всего? Или Арина заснула намного раньше? А эти картинки — так, морок перебираемых со скуки возможностей?

— Ты зачем так с Шипучкиным, Арин? Он же при исполнении, делал все по инструкции, — Борис разглядывает растекшейся по подтаявшему снегу кофе, как будто в первый раз заметив, качает головой. Что-то меняется, неуловимо, тоненько, Гесер чувствует, как будто между ним и Сумраком постепенно растекается тонкая кофейная пленка, вклинивается еще одно пространство. И где-то на его поверхности бьется вляпавшийся в него Шипучкин, нервничает, шумно дышит, почти на ухо, все хочется отмахнуться: прекрати, ладно, прекрати, сложно думать, когда ты так громко паникуешь.

Гесер в руке держит пакет из “Пятерочки” (упаковка молока, упаковка муки, две банки светлого пива и несколько апельсинов). Вся встреча какая-то случайная: он вообще-то шел домой, пошел сегодня, правда, окольным путем, притянуло его видимо, то ли на собственное любопытство, то ли на силу чужого заклинания, то ли на Аринины мягкие шаги. Да и вся встреча какая-то несуразная: спокойная Арина в своем длинном пальто, Гесер, перебирающий в голове рецепты выпечки для сегодняшнего вечера, тощий Аркаша и разлитое древнее заклинание между ними. Москва двадцать первого века и прошлое, проворно толкающееся в дверях, пытающееся протиснуться сквозь машинные гудки и звук работающей кофемолки.

— Что-то ты разбудила, что-то очень голодное, — Гесер добродушно усмехается, ласково хлопает Шипучкина по плечу, и тот резко выключается от его прикосновения, оседает в снег, не бьется головой об асфальт только потому, что Борис рассеянно придерживает его за шкирку. — Как тебе в новой Москве, кстати?