Натянутый нерв вдоль позвоночника. Острое внимание ультрафиолета, черные угли на широкой тарелке. В блеске лезвия, зажатого истощенными пальцами, Аякс видит свои растерянные глаза. В разверзнувшейся тишине он не решается даже сглотнуть застрявший в горле ком. Он лишь давит навязчивое желание схватить ладонь Скары под столом и не отпускать до тех пор, пока все это не закончится.

А что всё-то?

Где-то на задворках полутрезвого рассудка маячат вопросы, смутные воспоминания, сомнительные решения, к которым жизнь его не готовила. Но решать придется здесь и сейчас, отвечать придется глядя в эти глаза, наполненные безумием, запоздало открывая рот вслед за двумя соседними, что в унисон пытаются хоть как-то

Хоть что-то

В блеске лезвия, летящего навстречу, Аякс различает всплеск морской синевы.

Обезоружить противника — самое первое правило, вбитое тренером в его голову в буквальном смысле. Он знает тридцать тысяч способов выбить, схватить, заломить, ударить в ответ — и почти мгновенно все эти способы мелькают в голове, словно включенные тумблером. Назад и вбок, подсечь ребром ладони, выбить и схватить. Нагретая в чужой хватке рукоять ложится в ладонь, Аякс тут же отбрасывает нож за спину, как можно дальше, и встаёт на перехват, просто на всякий случай.

Тело женщины совершенно истощено болезнью, она могла бы справиться с ним в своем обычном состоянии, Аякс даже не сомневается, не сомневаются и его многочисленные синяки, набитые руками Скирк — он знает что такое кендо. Но только не сейчас. Только не в таком состоянии, изможденном, уничтоженном, совершенно разбитом. Аяксу кажется — ее тело функционирует на одной установке, на безумной идее, и разум, держась за эту мысль изо всех сил, не даёт ей упасть без сил. Он поднимает обе руки вверх в попытке показать свою безоружность, в попытке гарантировать безопасность, он отходит на шаг от друга, стискивая зубы и отбрасывая желание заслонить его собой.

Аякс совершенно не умеет вести себя с людьми, лишенными почвы под ногами.

— Вы ведь сами пригласили меня на чай, помните? Я был с дедом, ну, с Пульчинеллой, в компании. Рыжий, мелкий, вызвал на бой андроида и руку ему оторвал, — Аякс кусает себя за язык, эти андроиды, это ведь дело ее жизни, сейчас же ножкой стула его насмерть изобьет, — Эээ, я его починил потом, не переживайте! Ну, не совсем я..

Шизик починил, куда уж ему до главгада компании. Он смеётся, чешет затылок неловко, и глаз не сводит с нее. А она — кажется — что-то вдруг припоминает. Сама же сказала, что знает его, значит помнит? Какого-то дурачка десятилетней давности помнит, а сына своего-

Нож с пола Аякс подбирает позже, по инерции моет и кладет на сушку, чувствуя себя вдруг безумно уставшим. Ему кажется — он и не спал вовсе. Или еще не совсем протрезвел. В кухне с ним только женщина, та самая, которую он на парковке видел со Скарой. Она, кажется, устала не меньше. Получается, все это время, пока они там развлекались, она была здесь. Укол совести заставляет Аякса потупить взгляд в пол, словно нашкодившего школьника, застуканного за каким-то вопиющим безобразием.

— Она обычно не нападает на людей, — он поднимает голову на тихий голос, Яэ Мико смотрит на него устало и с едва скрываемым отчаянием. Должно быть, она действительно не ожидала. Должно быть, никто из них не ожидал. Аякс пока не может стоически собрать мысли в кучу и держать в голове тот факт, что где-то за стенкой эту опасную леди укладывает спать его друг, воспользовавшись мгновением накативших на нее воспоминаний. А может быть, Райдэн Эи уже и забыла, что в ее квартире кроме сына находится кто-то ещё.

— Это ведь лечится, да? Сейчас что угодно лечится, — он отлипает наконец от мойки, нетвердо шагает к стулу и падает на него так, будто мозг вдруг решил вспомнить, что из этого тела все ещё не выветрился спирт. — Можно же ее, ну,

— Можно, — Яэ щурится, ну точно лисица, всматривается так пристально, едва ли не наклоняется ближе к лицу, — если есть желание. Ты что, пьян?

— Я? Э

В дверях кухни появляется Скара, и Аякс вскакивает с места, отворачиваясь от этих внимательных сканеров, что переключаются теперь и на друга. Его охватывает чувство, что сейчас выдадут ремня. И отберут гаджеты. И денег карманных больше не дадут. Абсурдность ситуации накатывает на него снежным комом.

— Ты в порядке? Мне наверное лучше уйти, да?

Больше всего ему хочется услышать ‘нет’.

Это история о чести, возложенной на постамент лжи, о праведности, поправшей чуждую нам волю. О вере, клеймённой мечом и кровью неверных.

О рыцаре, забывшем дорогу в отчий дом; так слушайте.

Ещё юнцом я был слеп и шёл дорогой неверных — сын рыцаря, рождённый в нескончаемых походах. Этих бесконечных глумливых завоеваниях, где каждый трофей напитан чьим-то ужасом и кровоточащей болью — да, хвала Господу, я всё ещё помню лицо своей матери. Запах её нежных рук, голос, что станет мне напутствием и символом истинной любви... какой она была? Ни лица, ни имени уже не вспомнить — их стёрли, вырвали из меня будто солому, которую сожгли той же удушающей ночью... клеймя её род ересью, сжигая наш дом будто старых прохудившийся хлев. Не оставив ничего, кроме пепла и молчаливой горечи... с гордостью, с крепкой ладонью и величавым взглядом сквозь прорезь железного шлема. Палач и отец в одном лице: разорвавший мою жизнь, называющим чуждым прежде именем. Именем Святого, именем божьего сына... так кто же я? Трус, кто бросил в смерти собственную мать, кто посмел, кто позволил жить убийце... или бастард, кому повезло родиться первым? Кто сойдёт за наследника, пускай и от ведьмы зелёной крови — я закрываю глаза, я вспоминаю пожар её волос.

Кудри, падающие на лицо плачущего ребёнка, пробиваются сквозь ложь словно лучи полуденного солнца.

Пусть и на краткий миг, я вновь чувствую себя другим... первое нетвёрдое слово, первая молитва в честь урожая, вкус первого хлеба, да славится богиня Дану... эти воспоминания отняты, стёрты во мне грубой сталью и подвешенным крестом.

Верой истинной, что светом сочится из каменных церквей.

Мы прокляты единым богом; дети этих земель в страхе, в вечных гонениях... мой конь ведёт их под свист плетей и гулких насмешек. Истощённых, почти безумных людей дуба и каменных кругов... их тела изувечены, пламя волос пропитано кровью, а глаза пусты, почти слепы. С каждым днём соблазн покориться захватчикам всё больше, а тело? Будто увядшее трухлявое дерево — позабывшее вкус прохладной воды, вкус согревающего солнца...

Этого ли ты хотела, матушка?

Учиться на примере великих, нести то бремя, что ОН зовёт доблестью — этот паладин в окровавленных доспехах. Этот озёрный убийца и милостивый отец, прячущий своё лицо под толщей литого металла.

В тех смутных греховных кошмарах, я всё ещё слышу его слова.

Сын мой, они познают огонь.

Этот когда-то бескрайний зелёный край — теперь здесь кладбище дубов и карбункул сорванных лиц, свет здесь холоден и скуп, а птиц, что слетаются на поле брани, с каждым днём всё больше — клёкот костров и карканье ворон звучат со всех сторон в Стране забытых фей. Нет, нельзя мне об этом: уповать на судьбу, когда наш край тлеет, гниёт изнутри будто трупное чрево... моей рукой, моим роковым бездействием. Знай что я, матушка — не лучше; во мне та же кровь, та же отцовская ярость — я держу в руках их калёный меч и радуюсь в круге стола с другими воинами. Пленённый сталью мы так походим друг на друга — статные, с крестом на груди и голодным львом в сердце, мы бредём в ночь лесов, нас почти четыре десятка. Палачи и губители, назвавшие себя Праведниками — наши мечи облиты вином и святым маслом, наши факелы горят ярче чем падающие звёзды: в стране грёз, мы сбились с пути чести и стали голодными до славы охотниками.

Грешниками, бросившие вызов самому королю фей.

Мой отец безумен; с самого детства он слыл тираном, а с годами... он поднимает штандарт своего рода, он кличет всех кельтских чудовищ и призывает их на дуэль. Его голос звенит от предвзятости, а доблесть и честь — что ему до них? Всё это лишь блажь пред святостью цели — искоренить лесных демонов, стереть их с лица земли обетованной. Ведь таков путь завоевателя, пересёкшего ледяные воды ради надежды и лучшей жизни? Найди крова и тепла, плодородных земель и вдоволь запасов, чтобы пить и вспоминать о своих бравых подвигах... не ради ли этого мы губим столько жизней? В этом чуждом месте, где волшба и забытые языки леса ещё помнили своих первых королей; где племя Дану вскормило поля и пировало каждую ночь плотью и кровью двух бессмертных быков... нет, бесполезно, мне не вспомнить. Только ворох старых, почти позабытых историй... сквозь имена богов и ушедших воинов, великих творцов и окрылённых фей... имя ему Оберон, и он отвечает на вызов.

Это бой не знает чести... зелёный рыцарь без страха шагает вперёд. Он молод лицом, но в глазах — вся мудрость древнего леса. Своей алчностью и беззаконием, мы призвали его на бой за каждую каплю невинной крови. Пролитой в жестокости, в тщеславий и тени собственных имён... я вижу, что он смел и гибок, словно молодое древо, а вера его сверкает сродни чистейшему золоту. Мой отец поднимает раскалённых меч — этот бой отвращает, пропитывает тебя, грязного, злобой и невежеством... этому ли меня учили? Чего достоин рыцарь, с честью вступивший в неравный бой? Нас много больше, а рыцарь леса один — со вскинутым мечом и каменным кинжалом. Бьющийся от сердца, сражающийся за что-то кроме своего имени... с гневным рыком мой отец бросается в бой. Без раздумий, без сожалений... первая кровь прольётся росой, и десятки ртов забьются в глумливом смехе. Мои братья по оружию, все, кроме меня — не в силах смотреть, я отвожу глаза. Сквозь крики и лязг мечей, отдавая свою честь в когтистые лапы трусости... кривясь в отвращении пока мой отец полосует невинного. Так чем же я отличаюсь от них? Рыцарь фей падает от удара, но тут же атакует вновь... битва сродни танцу, и мой отец чувствует первую слабость. Предательскую, свою собственную — с ужасом осознавая силу этого существа, его власть и единство с природой... будто сам лес защищает его соперника, мешая ветвями или путаясь травой под самые ноги. Но так ли это важно, когда твой меч не помнит слов чести? Лишь пустоты безумств, брошенных в отчаяние... удар за ударом, выжигая клинком память и грешную душу. Мой отец отступает — рыцарь фей ловок, а клинок его — сама жгучая праведность. Сия чистым костром среди жалких искр алчности, я понимаю одно... следующим ударом воин листа и древа пронзит сердце моего отца.

И видят все боги, о том мечтал старый лес, и годами, матушка, молил наш сломленный народ. Мысль о его гибели грела сотни сердец, латала ниткой надорванные души, окутывала как озёрный ветерок, лёгкий и почти незримый... в тот день тиран, кто прозван Благородным, должен был пасть, и кровь его стала бы платой за боль и чужие страдания.

Нет.

Я был молод и твёрд в убеждениях; глуп, ведь в братстве я видел родных, пусть и не в крови — отец, кто слыл Величайшим, был мне опорой и смыслом всей жизни. Примером, на который я, ещё оруженосец, должен ровняться. Пусть я не ведал всей правды... той страшной картины предательства и смерти собственной матери. Пусть я был слеп, сражаясь подле святого убийцы... Ланселот, сильнейший из рыцарей, вот-вот окончит свой путь — моя рука сжимает рукоять меча, моё тело словно тетива, звенящая от напряжения.

Кем, матушка, был бы я, предав отца перед лицом смерти? Трусом и зверем, кто вырос и вероломно оставил собственный народ? Пусть так — я готов слыть чудовищем. Кем угодно, но не пустым трусом — сквозь ложь и слёзы, наворачивающиеся на глаза.

Я взываю к Богу, я молю его простить меня.

Ведь нет для человека греха страшнее ереси, как нет для рыцаря хуже меча, обнажённого вне дуэли. И страшным эхом звучит тот удар... сквозь рык зелёного воина или, о ужас, мой собственный? Сквозь холод стали я чувствую жар чужой крови — он отзывается во мне оглушающим сердцебиением. Безумием в глазах, в окровавленном лице... шлеме, брошенным под ноги врага. Пронзённый насквозь, Оберон, король фей, падёт под мои ноги — победный крик воинов смешивается с предсмертным хрипом. Неужто сам Бог защитил меня от тёмных чар зелёного народа? Кельтского бога, брошенного людьми... одинокого и всеми позабытого, умирающего у моих ног с предсмертным проклятьем.

Матушка, я не знал, что наделал.

Его бледные губы шепчет, и, о ужас, я его понимаю: бравись, дитя ведьмы, дитя предательства и пролитой крови, купайся в любви озёрной и славе на истоптанной могиле, живи в подвигах, странствуй долго... но помни. Не забыть твоего лица каждому, не принять отказала лишь раз узревшему, не жить и той, чьё сердце будет украдено.

И после слов этих, воин умер, с лицом печальным, но умиротворённым.

Что это значило? Чары, наложенные в смерти, нередко мучили убийцу — словно чёрный закон, скреплённый чей-то пролитой кровью, проклятье жило годами, терзало душу, но смысл его оставался непостигаем. Вот и теперь, в подлости своей, в кощунственном убийстве я предстал пред загадкой — должно быть, павший послал смерть всем моим братьям.

Меч в моих руках дрожит, нетвёрдо стою я посреди туманного леса — капли крови, что слёзы, стекающие с острия; крики воинов громогласны, а рука на плечо ложится так крепко.

Сын мой, я горд тобой.

Так вот что значит радость?

В этот миг совершенной ясности, когда голоса моих братьев, моего отца с честью поздравляют меня — их крики разносит ветер, вбирает влажная земля, словно в страхе смолкли и птицы — я не слышу ночного уханья сов, умолк даже вой, и тот где-то вдали. Лес горестно оплакивал потерю, а я был тем самым убийцей — но разве мог я знать? Подумать, что, быть может, мой истинный мир пошатнулся — треснула воля, угас жар кострищ, что вчера ещё пылал слепой доблестной верой. Страх горестный, богопротивный, коснулся меня — но душа ещё пытала прежней силой. С того дня я стал Доблестным, и путь рыцарства открыл мне свои двери. Король избрал меня праведным, достойным святейшей из целей — за одним столом мы воссели ради мира и величия рыцарских поисков. Чаши Божьей, Святейшего Грааля — никто из нас не знал всей правды, но свято верил. И превыше всего на свете мы были одарены целью.

Не вспоминать о той боли, о всех смертях, нет, нельзя.

Вкусив лишь глоток из чаши, я мог избавиться от всех ужасов прожитой жизни.

Вернуть тебя, матушка и одолеть саму горечь наложенного проклятья.

Навсегда позабыть боль... моя жена сошла с ума от ревности. Наложила на себя руки прямо на моих глазах — не в силах выносить сладости голоса, которым я отвечал служанке. Не в силах жить, зная, что мои глаза смотрят на кого-то, кроме неё.

Как мёртвый король и предрекал, моё проклятье оказалось страшнее подлинной смерти.

Доблестный, позабывший тепло истинной любви.

Святой, изувеченный греховными миазмами смерти.

Что-то во мне понимает, что это правда. Что ревность и злоба теперь в отражении моего лица — горестного, печального или одинокого? Как сладкий удушливый яд, губящий людей одним неосторожным касанием... знайте, что каждый, кто смотрел в мои глаза что-то терял. Мечту, сон или даже любовь — ради меня женщины бросали мужей, ради меня забывали собственных детей и бросались под копыта... на помосте палача сумасшедшие признавались мне в вечной любви. Шептали, звали с собой на ту сторону пока я вёл каждого из них на эшафот... и будь я дважды проклят, если бы не думал о смерти.

Как избежать дальнейшего безумства? Как спасти тех, кто всё ещё не видел моего сокрытого под шлемом лица? Прости меня, матушка, но я знал лишь один единственный способ. Вслед за моей женой я был готов наложить на себя руки.

Да!

Я покончу с собой — и буду свободен. От обязательств перед тираном, моим отцом и жестоким убийцей, от ложного имени и ранга, которого не достоин... от мук совести о людях, которые страдают по моей вине. Порой в собственной кровати я смотрю на рукоять кинжала...о горе, я вглядываюсь с высоты крепостной стены, и земля, та что ныне смерть, зовёт меня в свои грязные объятия. Как часто я хотел этой смерти... как долго я боролся с тем что, быть может, ещё можно что-то исправить.

И, закрывая глаза, матушка, я вижу твои руки — нет, я не смогу уйти, не обрести мне покоя... я не увижу тебя пока не искуплю собственного греха. Бежать от рока нельзя, нельзя и смириться — пускай... я всматриваюсь в отражение собственного лица, я вновь, в который раз? прячу себя под кованной сталью. А если не бежать — значит пойду навстречу.

В стенах замка я призвал к ответу служанку Морганы.

Она прячется в самой высокой башне из белого камня, слухи молвят, что где-то там и кипит её женское таинство... сам король, грубый на глас, пред ней молчит, будто в размерах скукоживается. Быть может не власть, но мудрость её поможет сломить данное слово... проклятье, посланное самим королём фей.

Я бреду, и лестница в башню петляет, запугивает, то тут, то там в размерах меняется... сквозь собственный вздох я слышу затихающее женские пение. Значит ли это, что прав? Что злобу предсмертную можно исправить? Исказить, быть верно, направить в иное русло? А там и проклятье сгинет: три кратких удара, стучу решительно в дубовую дверь, а сам? Взываю в сердце: матушка, укрепи меня. Ведь каких только слухов в Камелоте не бродит.

Пришло время отбросить капюшон и представиться.

— Я Галахад Доблестный, сын Ланселота Озёрного. Пришёл за советом к Моргане Пендрагон, прозванной Феей-Спасительницей.

// НАНГА-ПАРБАТ //
— Твоя цель? — поначалу Он спрашивает спокойно и беспристрастно, медленно расхаживая вокруг Джейд чётко вымеренными шагами.
— Чтобы служить. — Нгуен расплачивается той же монетой, сохраняя в своём голосе хладнокровность.
Наставник, поравнявшись с Чешир лицом к лицу, одаривает наёмницу резкой пощёчиной.
— Твоя. Цель? — учитель повторяет вопрос дважды. Его не удовлетворил ответ новобранца.
— Чтобы убивать.
Наставник быстрым и маневренным приёмом разоружил Нгуен, выпустив из её рук катану. Джейд же пригвоздил к полу, доказывая своё превосходство и таким образом наказывая за проступок. Учитель приставил к горлу Чешир её же оружие. Под гнётом он добивался от девушки ответа, который нефритовая до сих пор не нашла.
— Твоя ЦЕЛЬ? — в третий раз вопрос прозвучал более громко. Видимо, Он пытался донести, что это последняя попытка игры в загадки.
— Вершить... правосудие? — Джейд не питала надежд, что её ответ вновь прокатит, готовая принимать новый вид взбучки от наставника. Однако, насчёт последнего высказывания учитель лишь усмехнулся, поведя головой в сторону и, наклонившись к Джейд так, чтобы она могла его слышать, прошептал: «Ты запуталась, девочка».

Наказания не было, но было и с п ы т а н и е.

// КАНАДА //
Холодно. Непривычно. Мороз обжигает до костей. Падающие хлопья снега напрягают ситуацию. Джейд — резидент пустыни, обладательница достаточной выносливости и навыков для выживания в сорокоградусной (а может, и выше) жаре. Сейчас же ей приходится воспринимать зиму — безмолвного врага, управляющего дикой природой... севера? Опасно ли здесь в данный момент? Нгуен старается задавать себе правильные вопросы, ибо Лига отправила Чешир сюда не просто так.

Учитель играет на слабостях Джейд. Наставник постарался наглядно представить девушке зеркальное отражение её сущности, полную противоположность — такое же ломкое, как лёд, неиспытанное-непролазное, сродни лесной глуши, в которой Нгуен застряла, скованная по рукам и ногам. Сейчас она так беспомощна и слаба. Без экипировки, оружия, хотя бы малейшего представления о месте, в котором она находится. Спасибо, что нагой валяться в сугробе не оставили, а почтенно предоставили лёгкую униформу. По правде сказать, не шибко удружили — такая одежда не спасёт от лютого мороза. На то были причины. Чешир не справилась с простой теорией, опозорилась перед наставником. Кажется, именно здешняя обстановка послужит ответом на вопрос, какую цель преследует нефритовая в Лиге.

Если смерть не станет для Джейд у т е ш е н и е м.

Затлевающее пепелище костра не вселяло уверенность в завтрашний день, а факт наличия за спиной постороннего человека, причём, живого, что немаловажно в сложившейся ситуации, порождало в мыслях кучу сомнений, подозрений и догадок относительно вариантов предстоящего... обучения? И что ты будешь делать, Джейди, когда даже путы, сдерживающие тебя, сорвать не можешь.

После дозы отборного снотворного из транквилизатора соображать приходилось туго и меньше всего хотелось разводить болтовню со своей потенциальной жертвой проверки, организованной Лигой Убийц. Чешир дёрнулась из стороны в сторону, пытаясь ослабить хватку канатной верёвки, но сия процедура не оказала должного эффекта. Подняться тоже было сложно — как минимум требовался синхрон со вторым заложником обстоятельств, который оказался грузным мужиком. Пока что незнакомым мужиком — посмотреть на его лицо можно было лишь при условии освобождения из ловушки.

Ну и кем же мы станем: врагами и л и союзниками?

Без помощи незнакомца было не обойтись. Иначе, в случае потенциального разлада этим двоим пришлось бы пробираться через зимнюю чащу в обличье монстра из «Сайлент Хилла». В таком случае, Джейд расположится на спине своего собрата по несчастью, задрав ноги кверху — чей, не самой идти придётся.

Мужчину следовало разбудить, так как по его ватному состоянию эффект снотворного явно ещё не выветрился. Чешир резко дёрнулась, напирая на спину своего «сиамского близнеца», сопровождая данную процедуру парочкой коротких японских ругательств.

— Чёрт возьми, эй, комрад! Тут возникла наша общая проблема. Не желаешь ли помочь, прежде чем у нас откажут конечности?

Капли воды с кончиков волос стекают на подернутую желтизной керамику. Светлые глаза мутнеют в отражении, размываются оседающим паром, словно густой пеленой. Впервые за всю свою жизнь Леон не знает, что делать. Впервые за всю свою жизнь не знает, как справиться с распирающими ребра эмоциями. Никто и никогда не предупреждает о таком. Ни один человек не в силах предположить, что когда-нибудь с подобным может столкнуться.

Гениальные доктора наук в своих заумных книжках пишут тысячи, десятки тысяч слов, советов, методик, призванных помогать простым людям лечить травмы, с которыми так сложно справиться.
Ни одна из этих книжек не напишет о пустых глазах, глядящих сквозь. Ни один доктор не скажет, как излечить самого себя от двух слов, сказанных близким человеком, для которого ты — совершенно

чужой.

Влажной ладонью Кеннеди ведёт поперек отражения собственных глаз, оставляя капли воды на мутном зеркале:

— Вот ты и снова в Зазеркалье, Алиса. В самом жестоком из всех возможных.

Тридцатого декабря прошлого года Крис Редфилд пропал бесследно из военного госпиталя. Восьмого апреля он был обнаружен в одном из баров Бухареста. В докладе одного из наблюдающих — на свое имя не реагирует. Ни с кем не взаимодействует. Проявляет агрессию. Постоянно пьян. Леон шлёт к черту этот доклад, наблюдателей, и докторов, которые не следят за особо тяжёлыми пациентами. Леон хочет послать к черту и Ханниган, призывающую к терпению и вере в сослуживцев Редфилда. Они справятся. Они приведут его в чувство. Тебе незачем туда ехать, Леон.

— Тебе незачем сюда ехать, Клэр.

Я справлюсь. Я приведу его в чувство. Тебе не о чем беспокоиться.

Как же ты была права, Ханниган.
Как же, мать твою-

Леон Кеннеди толкает дверь захудалого бара в очередной раз. Карие глаза смотрят на него все с тем же безразличием. С тем самым, к которому никогда не сможешь привыкнуть. Если бы сейчас Леону сказали, что он может вернуться в прошлое, он бы бежал со всех ног; на другой конец света, куда угодно — только бы не здесь. Только бы не ощущать на себе пустой, безжизненный взгляд. Только бы не чувствовать, как земля уходит из-под ног с каждой секундой, проведенной в тяжелом молчании.

— Двойной виски, — собственный голос звучит устало, будто бы работал десять лет без выходных. — Знаешь, в нашу первую встречу мы с тобой прилично надрались.

Гладкими боками льдины звенят друг о друга, тихо трескаясь от давления янтаря. Леон не может сдержать теплую улыбку, вспоминая о том вечере в баре, немного неловком поначалу, но буквально в считанные секунды обратившимся почти в семейную попойку. Клэр картинно закатила глаза на них обоих, отвесила брату подзатыльник за глупую шутку, и укатила домой. Тогда Крису с Леоном было о чем поговорить.

Не то что сейчас.
Сейчас — бесконечное напряжение, попытки подобрать слова и постоянный страх.
Лучше бы это была толпа зомби.

Леон выдыхает, решаясь посмотреть в глаза другу, лелея призрачные надежды на хоть какой-то проблеск воспоминаний. Каждый раз ему кажется, что он просто говорит что-то не то. Что нужно просто найти нужную фразу, нужное слово — и Крис посмотрит на него совершенно другим, осмысленным взглядом. Тем, которым смотрел на него совсем молодой юноша, пихающий в бок локтем и смеющийся так весело, будто их жизнь не состоит из бесконечной череды ужасов.

— Мы даже разбили твою машину.

Каждый раз. Каждая фраза. И надежда, что это — та самая.
Что после нее -

- ты, - голос одинокого бога бессильно тонет во мгле коридоров, стоит тому ощутить присутствие нежити. так значит финал неминуем, и это - конец. ведь он был прав в том, что однажды неотвратимо случится нечто такое, что не исправить ничем, даже безграничной мощью огня. заточённый, он не мог видеть, но чувствовал приближение мрака, сулящего гибель живым и горящим. и теперь этот мрак от него отделяет завеса тумана, куда более хрупкая, чем можно представить. - я знаю, кто ты. вероломный слепец и змеиный пособник, смрад чьих лживых речей слышен даже здесь.

когда рушится могучая крепость, гул развороченной каменной клади можно почуять за многие мили вокруг - это служит знаком победы одних и гибели других, обрекая обе стороны на изменения, с которыми придётся мириться. когда рушится мир, его последняя обречённая воля звучит в душах тех, кто ещё не утратил способности мыслить и чувствовать - и всё, на что они могут быть способны в момент, когда гаснет вечно сиявшее солнце, является страхом, последней волей сознания, оставленного один на один с неизвестностью. гвиндолин напуган, смертельно, до удушающей боли под рёбрами от собственной немощи. теперь ему не спастись. его западня опустила решётку задолго до рокового момента, но сам он не посмел воспрепятствовать воле этого рока, свято веря в себя и то, что всё претворимое им - есть неоспоримая истина, и верность ей однажды зачтётся. он мог бы покинуть город богов вслед за роднёй, затеряться где-то на задворках терзаемого агонией мира, отвернувшись от себя самого, чтобы в конечном итоге сгинуть в забвении. там, где ему самое место. он мог бы уйти, оставив позади себя тьму, вместо того, чтобы встретиться с ней лицом к лицу раньше, чем та настигла бы его на пороге. он мог сделать многое, способное поменять кардинально выточенный в камне порядок вещей, но остался верен отцу. тому, кто не знал к нему снисхождения за все годы, что повелитель провёл на своём троне, но чьей божественной искрой был одарён в тот момент, когда нельзя было ничего изменить.

и гвиндолин, нелепый порочный уродец, слабак и трус, должен быть ему благодарен.

- ни шагу. здесь начинается святая обитель, и кем бы ты ни был, ты не посмеешь нарушить покой великого лорда.

того, кто счёл необходимостью изжить со свету первого сына и скрыть от людских глаз последнего. того, чей страх перед народом превосходил всё мужество, что сияло ярче драконьего гнева во время битвы с присносущими тварями. того, кто, устрашившись бесцветных речей старой ведьмы, заточил велку в нарисованном мире, куда в стыде и позоре, словно едва не пойманный за руку жулик, стремился запереть всё, что попирает навязанный им же закон. гвин в самом деле великий. великий обманщик, манипулятор и плут. великий расточитель первородного пламени. великий предатель. точно такой же, каким некогда стал продавший чужую жизнь в обмен на бессмертие слепой дракон. гвиндолин знает об этом. хоть и боится признать.

- я помню твои шаги наизусть, - осторожно говорит он, всё ещё держась поодаль от завесы готовый обороняться в любую секунду, - ты шёл дорогой великих. дорогой, сулящей вечную славу и нескончаемый свет.

той самой дорогой, что тщательно выстроил для потерявших всякую надежду глупцов их повелитель, лишь бы скрыть горькую правду и от себя в том числе. гвиндолин знал, что он обречён ещё тогда, когда его слуха коснулся погребальный звон первого колокола. для кого-то этот звук стал началом нового мира. для загнанного в угол владыки лунного света он обозначил начало конца.

однажды, очень и очень давно, когда зажёгшиеся от первородного пламени преемники обрели мир в его новой форме, гвиндолин обрёл веру в то, что солнце никогда не погаснет.

сейчас он утратил её, зная, что солнце всего лишь сотворённая его же руками иллюзия. она исчезнет, если захотеть. не было мира. не было формы. не было времени. не было самого гвиндолина от того, что тот не знал, что значит «быть».

всё, что даровало им пламя, в конечном итоге оно забирает назад - таков непреложный закон. и смерть кажется не слишком суровым исходом, если допустить мысль о том, что смерти нет. он не станет молить о пощаде, не склонит головы под милосердное лезвие меча судьбы, не повернётся спиной в попытках сбежать от себя самого. он встретит этот мир пусть и в страхе, но гордо, как не сумел встретить его отец.

потому что «не быть» гораздо страшнее.

- так отчего же, скажи, твой путь жаждет завершиться во мраке?

это неправильно, никто не должен стремиться навстречу зияющей бездне, ибо «не быть во тьме» - страшнее всего.

Беспокойны видения о рыцарях Её. Полнится чаша терпения покровительницы Камелота, вот-вот выльется за края, покуда выбранный перстом Морриган истинный наследник Утера не перестанет изменять своим благородству и справедливости, что увядают и опадают, словно лепестки некогда прекрасной розы, встревоженной временем, ветрами да холодом. Лишь колючие шипы ограждают от надвигающейся напасти, люто и с упорством дают знать, что кое-что осталось от былого, ещё теплится, но с каждым днём обращает свою защиту против — у погибшего цветка засохший стебель уколет столь же сильно, как если бы сердце было великодушно и не слепо в обещаниях короля, сколь чёрствая натура, подобно скрюченному, скорченному шипу, ранит забранным назад данным словом.

Моргана — так Древнюю называют при дворе Артура. Не потому, что происхождения чародейки, годящейся Пендрагону в сёстры, но по знаниям и опыту опережающей каждого из пятидесяти мужей Круглого Стола — в матери, никто не знал... Триединая вовсе того не хотела, ведь осведомлённость о Туата, которые терпят чудовищное поражение из-за личных мотивов Морриган, из-за обиды истинной Королевы захлёбывающегося в крови мира магических. А Она всё смотрит, разглядывает собственные грёзы и знаки, терпеливо выжидает гнетущего конца, чтобы встряхнуть себя, воспрять и взорваться с новой силой, напоминая каждому, заслужившему Её доверие, силу, мудрость о страхе перед лицом истинной измены. И важно знать заранее — волшебница не прощает.

Как не простила слабости Туата, воспротивившихся изменить ход времени, скрывающихся среди Курганов, теряющихся, растворяющихся в изменяющемся мире, погрузившихся в долговечный сон с грёзами о чудесных кораблях с небес, несущих магическую благодать. Сильнее засела ненависть к самозванной сестре, своевольной, упрямой, неподконтрольной, рвущей и мечущей до последнего воина, не сожалеющей, пустившейся в бега, забывшей собственное имя и принадлежность к родным сёстрам или тому, что от них осталось — жертва Махи и скорбь Морригу. Кровь забрала Бадб, осквернила со злобой, упиваясь своей независимостью, заливая ядом собственного самодовольства. Немайн — окрестила себя изменница, скрываясь в пустошах, лесах да болотах.

И взывала Моргана к пропащей сестре громко и долго, просила одуматься, вернуться и восстановить магический круг Трёх, но напрасно тратила время, собственные силы, чтобы достучаться до предательницы. В ответ лишь прилетала с вороном неприкрытая злоба, порицание за помощь неугодному королю, мысли которого, словно маятник, раскачиваются, мечутся туда-обратно, а цельной истины Артур Пендрагон никогда не увидит. И всё потому, что иной он, чужой, не спаситель народа Золотого Порядка и уж точно не якорь для Морриган. Не оценит он жеста волшебницы, что опекала его с самого рождения, защищала от напастей и бед своими пророчествами, указала путь к Экскалибуру, разящему врагов, руническим ножнам, уберегающим от смертельных ран. Если бы не Кернун.

Рогатый Бог, названый брат, тот, о ком Призрачная Королева слышать не желает, некогда вмешался в суть вещей, оставив от Экскалибура одно лишь название да осколки, и извращённую власть в руках Утера, переданную Артуру. Времена настали тяжкие, а голоса Немайн-предательницы Моргана давно не слышит. В поиски пустится, не задумываясь, покинет Камелот, и не найдёт Её ни один из рыцарей, не переубедят мольбы короля. Авалон взывает, и оттого больнее. Ни Бадб, ни Махи — только Морриган в обличии своём. Не сберегла сестёр, лишилась собственного порядка. Так что же грядёт? Бадб неподвластна клинку смертного, так значит... Немайн досталось от крови Туата. Последнее слово, последовавшее за сестрой в мире за пеленой, с ненавистью указывало на потомка Рогатого.

Камни укажут путь. Авалон выведет к неугодному, кому не стоило вмешиваться в дела Богини, поднимать руку на сестру Её без спроса. Туманы Священных Курганов развеют тайну смерти изменницы, успевшей породить новых последователей. Моргана засыпает, и Морриган накроет чародейку врановым крылом. Реальность касается Туата. Хоть в Авалоне время неподвластно счёту, но трёхглазый ворон уже не терпит, карканье своё разносит громче, отчего небесный свод сотрясает, гоняет круги на воде. Взглянет Судьба в бушующую гладь, проведёт рукой по поверхности, увидит отражение — не своё собственное. Взгляд Кернунский узнает сразу, но внешность явно не братская. Рыжина у потомка беса огненная, и Калибрун в грудь сестры Морригу всадил уверенно.

Никто не обращал внимание на одинокого путника.
События, произошедшие в Городе Цепей волной прокатились по всей Вольной Марке, эхом отозвавшись в Ферелдене. И если до этого к магам относились с опаской и подозрением, то теперь они резко стали изгоями. Ульдред был одним из тех, кто положил начало в конфликт, а взрыв церкви ещё больше разжёг его.
Покидая Ферелден Винн старалась держаться подальше городов и заезженных трактов, опасаясь за свою жизнь. Даже несмотря на то, что она могла смело называться одной из тех, кто остановил Мор - все твои заслуги блекнут потому что ты маг. Ты можешь быть ярким противником магии крови и одержимости, но в нынешних реалиях - магия лишь клеймо. Такое же, если бы тебя угораздило родиться эльфом.
Путь Старшей Чародейки, а ныне - Архимага, лежал в Орлей. Одна из причин, - опасения насчёт сына, который остался в Белом Шпиле. Другая же, - необходимость и данной Шейле обещание помочь ей вернуть её гномий облик. Пути с големом разошлись, но они договорились встретиться с ней в Вал Руайо, чтобы оттуда продолжить путь. За время, проведенное вместе с Шейлой, Винн привязалась к ней, и не могла оставить её в беде. Голем же платила тем же, и покидая Амарантайн, защищала её от различного рода бед, начиная от мародёров и бандитов, которые покупались на вид беззащитной старухи, до храмовников, которые видели в Чародейке причину их всех проблем. 
Но это были не все причины, по которым Винн решила прибыть в Орлей. Видя, как хаос и революция  разрушает привычный её мир, Архимаг планировала обратиться к магам Шпиля, чтобы попытаться донести до них крупицы истины. Объяснить, что отделение от Церкви не принесёт никому пользы. Безусловно, это принесёт магам долгожданную свободу и жизнь без надзирательства в виде храмовников лишь больше наведёт суету.
Опыт, полученный в Башне на Озере Каленхад, доказал обратное, что те, кто совсем отчаялся, прибегнут к любым мерам, чтобы избавиться от оков. Как, например, это сделал Йован, скорее всего попавший под чарующие речи Ульдреда.
Никто не обращал внимание на одинокого путника.
Несмотря на то, что Архимаг поддерживала связь с многими спутниками Героя Ферелдена, да и с ним самим, письма, которые ей посылал Зевран хоть и содержали колкости, всё равно радовали её. Поэтому, когда она получило оное, лишь написала в ответ, и не заходя в город попросила доставить письмо адресату чумазого мальчонку, дав ему пару серебряных монет:

Озеро Селестин, примерно через три дня. Мои старые ноги не так шустры как раньше.

К месту встречи Винн пришла в обговорённое время, но знакомого антиванского ворона так и не обнаружила. Вместо него была замечена лишь одиноко стоявшая фигура у кромки воды. Что-то в ней настораживало, но Старшая Чародейка никак не могла уловить что именно. Сделав пару шагов в её направлении, Архимаг остановилась:
- Вам необходима помощь? - Навыки духовного целителя могли пригодиться, но в ответ лишь раздался вой, привлечённый шумом и фигура обернулась. - Андрасте милосердная! - слетело с губ Винн.
Внезапно поднявшийся ветер скинул капюшон, обнаживший седую голову Старшей Чародейки. Кожа трупа висела струпьями, впалый взгляд уже неживых глаз, определённо, какой-то маг постарался, чтобы поднять мертвеца с того света, - в этом не было никаких сомнений.
- Что за чертовщина здесь творится?
Оживший труп ещё раз издал пронзительный вой, и ветер разнёс его по округе.
Из озера, в ответ на призыв, медленно восставали ходячие мертвецы.

Легкость. Это, наверное, первое, что ощутил Рук, после той бешенной гонки со временем в попытке помешать Соласу порвать Завесу, уничтожить ее. Честно говоря, он вообще удивлялся тому, что остался жив, поскольку сила той магии, что витала в воздухе — дикая, необузданная — грозила разорвать в клочья, при любом неосторожном движении. А последнее, что он запомнил, прежде чем ощутить самого себя цельным — кровь, контрастом выделявшаяся на бледной руке, казавшаяся черной в зеленоватом свете бущующей магии и трепещащей Завесы. А сейчас Рук ощущал себя вполне нормально, организм не испытывал такой дикий шок, и вообще, была странная легкость и мягкое приятное покалывание, словно он был где-то в очень знакомом месте.

Собственно, воспоминание о том, как Солас ударил Варрика кинжалом, а после из Завесы показались две фигуры, заставило эльфа резко распахнуть глаза и сдавленно охнуть. Мир вокруг был серым, но не бесцветным, просто блеклым. Повсюду летали разрушенные строения, части мостовых, где-то куски дороги просто вздыбились острыми краями в воздух, как после взрыва... Воздух словно не имел никакого запаха и в то же время пах певробытной дикостью, древностью, чем-то, что знакомо каждому магу, но чтобы столкнуться с ЭТИМ лично... Такое, пожалуй, не приснилось бы и в самых смелых грезах. Он был в Тени, в той самой, откуда приходила магия, та самая, полная разнообразных духов, что при неправильном призыве легко могли исказить свою суть и стать демонами, могли пожрать своего призывателя или же стать его частью. То место, где, по словам Варрика, оказалась сама леди Инквизитор во времена своей борьбы с обезумевшим магистром Корифеем.

Рук поднялся на ноги, отряхнул несуществующую пыль с колен и осмотрелся. Пространство было бесконечным, и первое, что он решил прояснить, физически ли находится в Тени или же это последствия сильного удара головой (спасибо, Солас), и ему это просто снится. Как ни странно, затылок не отдавал болью, что прошила его насквозь перед потерей сознания и следов крови не наблюдалось, значит, здесь он лишь во сне. Но все равно, Тень никто не знал лучше, чем древние сильнейшие маги, эванурисы, и кто знает, что могло случится с нелпытным в этом вопросе, магом, если он сделает неверный шаг.

Рассеянно ероша свои волосы, он сделал пару неуверенных шагов вперед и вдруг, позвоночник сковало ледяным чувством — за ним следят, он тут не один. Искренне жалея, что в этом сне-яви при нем нет посоха, Рук машинально напрягся, стискивая руки в кулаки и резко обернулся. Он не собирался так задешево расставаться со своей жизнью, пусть махать кулаками здесь бессмысленно, но, он хотя бы не продешевит в торговле со смертью.

То, что предстало его глазам, пробудило в эльфе самую настоящую ярость — Солас стоял на возвышении за его спиной, выглядя абсолютно безмятежно, словно для него пребывание в Тени скука смертная и такое же обычное дело, как просто дышать. Солас. Чертов ублюдок, из-за которого пострадал Варрик! Пусть с гномом они не были так долго и прочно знакомы, как герои Хоук или Лавеллан, все же Рук успел к ворчливому и острому на язык писателю прикепеть. Харизма, которую источал Тетрас, подкупала, а бесконечные байки заставляли думать, что они знают друг друга вот уже не одну тысячу лет, и очередное приключение просто станет нвой главой в его книге.

— Ты. — голос срывается в рычание, и желание задеть обидчика посильнее, приложить его глупой, самоуверенной лысой головой о ближайший проплывающий мимо кусок здания, только растет. Однак Рук не вчера родился и прекрасно понимает, что кидаться просто так на могущественного противника, для которого Тень — дом родной, чуть ли не буквально, как минимум опасно, а как максимум — бессмысленно. Что ж, очень интересно, это Солас его сюда затащил или...?